ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
ВСТРЕЧА У ОБУХОВА МОСТА
Всё оказалось правдой
Практически одновременно с интервью, которое академик Н.Я.Петраков дал газете «Русский Курьер» (28 мая 2004 года), в печати появились еще две приуроченные к дню рождения Пушкина публикации, в которых обсуждалась возможность пушкинского авторства «диплома рогоносца»: опубликованная в газете «Культура» за 1 – 6 июня 2004 года статья писателя А.Королева «Тайна рокового диплома» и статья преподавателя (тогда) Литинститута А.Лисунова «Судное дело» в майском номере журнала «Народное образование». Все это говорит о том, что догадка лежала на поверхности, что сама по себе, вне связи с другими фактами в истории смертельной дуэли Пушкина, она не столь существенна (это подчеркивал в своем интервью и Петраков) и что рассматривать вопрос о том, «кто первый кукарекнул», нет смысла. Вместе с тем такой дружный «залп» сметает попытки «дежурных» пушкинистов представить эту точку зрения на авторство «диплома» как нечто немыслимое, невозможное и даже непотребное.
Однако, в отличие от Петракова, Королев и Лисунов исходят из общепринятых представлений о событиях последних месяцев жизни Пушкина, полагая, что свидание Натальи Николаевны у Полетики имело место с Дантесом, а не с царем. Они некритично прочли переписку Дантеса (С.Витале, В.Старк. «Черная речка: до и после», М., 2000) и приняли за проявления искреннего чувства набор стандартных «любовных признаний» ловеласа, задним числом придуманных Дантесом для оправдания своего поведения.
Мне трудно поверить, что Королев прочел книгу Петракова невнимательно или по диагонали, – столько лестных эпитетов он выдал ей в преамбуле своей статьи. Тем более невозможно поверить, что он не заметил такого важного места у Петракова: «О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, – пишет Петраков, – когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».»
Откровенный цинизм этого пассажа Дантеса неоспоримо свидетельствует, что, во-первых, эти письма насквозь придуманная ложь, созданная для отвода глаз, а, во-вторых, что весь этот эпистолярий списан из современных Дантесу французских любовных романов. Не странно ли, что «писатель, автор романов…, лауреат международной литературной премии ПЕННЕ, …филолог по первой профессии, – автор ряда литературоведческих работ о Пушкине, Чехове, Розанове и Булгакове» (так подала его газета «Культура», в которой была опубликована статья «Тайна рокового диплома» – В.К.) из этих «писем молодого Дантеса, написанных блестящим литературным языком» (курсив мой – В.К.), делает вывод: «Мы видим в письмах изысканного человека, чей гомосексуализм только усиливает чувство собственной избранности, человека страстного, но которому не откажешь в уме и совести»?
Оставляю на совести Королева это умозаключение об уме и совести Дантеса, но какой же логикой продиктованы следующие строки нашего «лауреата международной премии»: «Дантес понимает, какие душевные раны наносит своими признаниями сексуальному партнеру и покровителю барону Геккерну, человеку, который бесконечно любит своего приемного сына»? Так всё-таки партнёр или сын? И с каких это пор «гомосексуализм… усиливает чувство собственной избранности»?
Надо полагать, весь этот гомосексуальный бред написан исключительно для того, чтобы обосновать и следующий «вывод»: «Из писем Дантеса становится ясно, что перед нами драма отвергнутой любви, что Натали… страстно увлеклась молодым французом и… отказала ему только в одном – в близости, ссылаясь со слезами на глазах на долг» (ба! оказывается, он и не совсем гомосексуалист, а некоторым образом бисексуал!). А чтобы оправдать «душу изысканного человека», вынужденно женившегося на Екатерине Гончаровой, заявить, что Дантес «хотел отведать запретного плода – любимую женщину – через тело сестры»!
Отдаю должное безудержной фантазии г-на Королёва; жаль только, что ему даже не приходит в голову, что он делает из Натальи Пушкиной какое-то чудовище: она страстно любит Дантеса, живет с нелюбимым мужем и рожает ему детей – да еще при этом изменяет ему с императором! Помилосердствуйте, г-н Королев, всем хватит и того, что Н.Н. изменяла Пушкину с Николаем – за что, впрочем, и Петраков ее не судит и не судил Пушкин: в конце концов, ее не спрашивали, хочет ли она за него (я уж и не говорю о любви), когда выдавали замуж.
Увы, наш «филолог по первой профессии» излишне доверился другому филологу – итальянскому профессору Сирене Витале, издавшей переписку Дантеса, про которую автор послесловия к этой книге Зоя Кузнецова совершенно справедливо заметила, что «Витале слишком доверилась письмам Дантеса, который, конечно же, многое наврал». О степени доверчивости и компетентности профессора можно судить хотя бы по тому, с какой легкостью из двух банальных шуток Дантеса она сделала анекдотичный вывод.
1 сентября 1835 года Дантес пишет Геккерену: «Бедная моя Супруга в сильнейшем отчаянье, несчастная несколько дней назад потеряла одного ребенка, и ей грозит потеря другого; для матери это поистине ужасно, я же, при самых лучших намерениях, не смогу заменить их. Это доказано опытом прошлого года». А 26 ноября того же года: «Едва не забыл сказать, что разрываю отношения с Супругой и надеюсь в следующем письме сообщить тебе об окончании своего романа». А вот что «примечает» Сирена Витале к одному из этих писем: «Имя этой женщины, бывшей в продолжительной любовной связи с Дантесом, установить пока не удалось».
«Приходится встать на защиту якобы сменившего увлечение Дантеса,» – писал Александр Лацис в статье «Предвестье последней дуэли» (1997), объясняя незадачливому профессору, что Супруга – гвардейская кобыла Дантеса. Остаётся предположить, что либо Королев невнимательно и некритично прочел письма Дантеса, либо Дантес, кроме того, что был гомосексуалистом и "хотел отведать... любимую женщину... через тело её сестры", был к тому же склонен к кровосмешению и скотоложеству, что, несомненно, свидетельствует о его "избранности".
Лацис дал, на мой взгляд, и лучшее из имеющихся объяснений, откуда взялись эти два письма Дантеса, на которых строили и строят свои умозаключения пушкинисты, как российские, так и зарубежные:
«…Почему писем два? Попробуйте все свести воедино, уложить в одно письмо. Оно окажется перегруженным, непомерно насыщенным.
А так, порознь, одно письмо подготовительное, с намеком – кто «она». Другое – о том, какие «у нас с ней» высоконравственные, исполненные обоюдного уважения, возвышенные чувства…
После свадьбы Дантеса и Екатерины Гончаровой пошли разговоры, что Дантес – трус, женился, дабы избежать дуэли. Одновременно Геккерн почувствовал, что откуда-то дуют холодные ветры. И если он ничего не предпримет – через месяц-другой будет отозван с дипломатической службы. Ветры дули из Гааги. Но Геккерн искал причину поближе и попытался «улучшить» репутацию – собственную и Дантеса. Злополучных два письма – и свои к ним пришептывания – он преподнес Наталье Николаевне. Натали, не умея думать о последствиях, вручила их мужу. Тот швырнул листочки в лицо Геккерну, повторяя: «Ты возьмешь это обратно, негодяй!»»
Но главное, чего так и не понял Королев, на словах солидаризируясь с позицией Петракова, – это абсолютная несовместимость какого бы то ни было романа или хотя бы намека на настоящую влюбленность Дантеса в Натали – или наоборот – со всем поведением Пушкина и его поступками. Имей место хоть какое-нибудь настоящее чувство, тем более – безответное, Пушкин бы это понял и принял: уж он-то в своих любовных увлечениях хлебнул безответности. В том-то и дело, что в бешенство его приводило как раз то, что Дантес, подыгрывая Николаю, изображал влюбленность в Натали.
Какая любовь?! Какие высокие чувства?! Обыкновенное вранье, обряженное в одежды, взятые напрокат из любовных романов того времени! В результате и Лисунов, и Королев попали в заезженную колею до сих пор бытующих представлений о происходившем, а в этом бездорожье пушкинское авторство «диплома рогоносца» больше мешает выбраться к истине, чем помогает. В самом деле, как совместить это авторство с предположением Королева, будто «диплом» Пушкину понадобился только для того, чтобы иметь серьезный повод вызвать на дуэль Дантеса, или с утверждением Лисунова, что это была всего лишь пушкинская шутка?
Нужно очень этого не захотеть, чтобы не увидеть, что «диплом», намекая на связь Натальи Николаевны с царем (а не с Дантесом), тем самым содержал нешуточное оскорбление императрицы. Пушкин сделал все возможное, чтобы довести содержание «диплома» до сведения царя, – не взирая на то, что за этим последовали бы розыски автора «пасквиля» на императорскую чету (расследование и началось, его остановила только смерть поэта). Петраков и показывает, что для Пушкина «диплом» был и «объяснительной запиской» друзьям, и его эпиграмматическим ходом, и способом «взорвать» ситуацию, заставив царя оставить в покое Наталью Николаевну.
Если бы дело было только в Дантесе, бессмысленно было так рисковать – да и анонимка Пушкину была бы не нужна. Что за проблема – оскорбить так, чтобы вызов стал неизбежным? – Стрелялись и по ничтожным поводам (см., например, книгу В.Миронова «Все дуэли Пушкина», М., 1999). Пушкин видел, что император спрятался за спину Дантеса, и просто стреляться с Дантесом – значит не попасть в Николая, что Пушкина никак не устраивало (он не прощал обид никому). А вот разослав «диплом рогоносца» Пушкин заявлял: я не могу вызвать на дуэль императора и потому стреляюсь с подставленной им фигурой – с Геккереном (правда, получилось – с пешкой, с Дантесом).
Разумеется, Петраков – не первооткрыватель версии романа царя и жены Пушкина, первоначально этой версии придерживался и П.Щеголев. Об этом писали неоднократно – и в двадцатые годы прошлого века, и относительно недавно; например, в стихотворении Александра Алшутова 1985 г. «Попытка непроизнесенного монолога» (обращенного к Натали) Пушкин говорит:
Прозорливый потомок домыслит
Выстрел этот смертельный, с азов,
И, ликуя, что выяснил первым,
С той догадкой помчит в Госиздат.
…Ты пойми, ведь не мог же к барьеру
Мне навстречу шагнуть государь!..
А.Алшутов,
«Затяжной прыжок». Сыктывкар, 1987
Заслуга Петракова в другом: он собрал воедино картину того, что происходило в роковые месяцы и дни, и, встав на свое место, с ответами на все задававшиеся ранее вопросы, в нее органично вошли и роман Натали с императором, и пушкинское авторство «диплома рогоносца». Королев, и Лисунов так и не поняли мотивов поведения ни Пушкина, ни царя, ни Натальи Николаевны, ни Дантеса: старая версия их взаимоотношений, версия «наивной» и «чистосердечной» Натали такой возможности им дать не могла. Что же было на самом деле?
Николай I, будучи не на шутку влюблен в Наталью Николаевну (после его смерти на нем был обнаружен медальон с ее изображением – но есть ряд и других свидетельств о его связи с женой Пушкина), не хотел отступаться, тем более, что Наталья Николаевна отвечала ему взаимностью – или, как минимум, не отвергала его. Он видел, что Пушкин на его «ухаживания» за своей женой реагирует «неадекватно» (по сравнению с придворными, которые такого рода интерес к их женам считали за честь), и, пытаясь снять напряжение, «перевел стрелки» на Дантеса.
Дантес знал, что если будет дуэль, то, независимо от ее исхода, рухнет вся его карьера, – и тем не менее по указанию царя вынужден был делать вид, что ухаживает за Натали (даже после брака с ее сестрой). Пытаясь изо всех сил сохранить лицо, Дантес и делал это шаржированно, показывая, что его ухаживания – не более чем видимость, однако это его не спасло. Само участие в этих играх обрекло Дантеса на бесславный конец: он стал убийцей Пушкина, и, как отыгранную карту, император выбросил его из России.
Натали, поощряемая Николаем, участвовала в этой игре, чтобы отвести подозрения от своего романа с царем. Ей нравилась эта роль, она не понимала, что тем самым дает повод к сплетням и бесчестит себя и мужа, и уж тем более не понимала смертельной опасности этой игры.
Для Пушкина игра всех действующих лиц была прозрачна, он прекрасно понимал мотивы поведения каждого из них и в соответствии с этим и выстраивал свою контригру. «Диплом рогоносца» был лишь одним из его ходов, хотя и безусловно очень сильным. И любая иная трактовка поведения участников этой драмы неизбежно ведет к натяжкам, как ни пытаться их избежать.
Натяжкой является и «новизна» в трактовке этого поступка Пушкина Лисуновым: «…Для Пушкина, находившегося в сложном двусмысленном положении, шутка, даже столь сомнительная и тяжеловесная, могла послужить отдушиной и поводом для откровенного объяснения с друзьями, которые старательно делали вид, что ничего особенного с поэтом не происходит.» – «Отдушина»?! «Шутка»?! «Сомнительная и тяжеловесная»?! И ничего менее смертельного Пушкин не мог придумать «для откровенного объяснения с друзьями»?!
Здесь все оценки не соответствуют происходившему, и выставлены они из-за невнимательного прочтения попавшего к Лисунову документа, не понятого им по непониманию же мистификаторского характера Пушкина, даже свои взаимоотношения с друзьями выстраивавшего, как литературу.
«Несколько лет назад, – пишет Лисунов, – один из моих знакомых, владелец небольшого букинистического магазина и любитель русской словесности, зная, что я серьезно занимаюсь историей литературы XIX века, принес мне последнее прижизненное издание пушкинского «Онегина» 1837 года. Само по себе явление этой миниатюрной книги казалось чудом, но в ней хранился еще и сложенный вдвое пожелтевший листок, который особенно заинтересовал моего знакомого. В нем было написано:
«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он ни шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что N (здесь было затерто. – А.Л.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой (выделено мной – В.К.) – жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму.»
Кто писал эти строки и о ком шла речь? – пишет далее Лисунов. – Букинист считал, что ему посчастливилось найти записку Плетнева с описанием его встречи с Пушкиным на Обуховом мосту. Я не смог ни разубедить, ни уверить его. Он ушел, унося свой ценный груз, с тем чтобы вскоре покинуть страну…»
Давайте разберемся с этой «запиской». Какие тут могут быть варианты (а мы, по условию общепринятого дедуктивного метода должны рассматривать – как это и принято в любом расследовании – все варианты)?
1. Весь этот эпизод вместе с «запиской» является розыгрышем, мистификацией – вопрос только: чьей? В первую очередь стоит рассмотреть возможность мистификации со стороны автора статьи, Лисунова, – не потому что я ему не доверяю, а потому, что обязан рассмотреть и эту версию. («Свидетель, сообщивший о преступлении, – первый подозреваемый».)
Стиль «записки» совершенно не соответствует стилю Лисунова, но можно было бы предположить, что он смог сымитировать стиль и словарь, воспользовавшись произведениями и перепиской Пушкина. Из записки следует, что мистификатор знал о взаимоотношениях Пушкина и Плетнева: ведь Пушкин над Плетневым нередко иронизировал, трусоватость учитывал, а его недалекий ум использовал в своих мистификационных целях, зачастую говоря ему не все или вообще не говоря скрытой правды, чтобы тот не испугался раньше времени. А.Лацис это показал, анализируя переписку Пушкина и Плетнева во время пребывания поэта в Болдине, когда Пушкин, с нетерпением ожидая разрешения на свадебную поездку за границу и зная, что Плетнев показывает письма Дельвигу и Жуковскому, шифровал свои вопросы, обозначая Бенкендорфа то «невестой», то «тещей», а царя – «женой», «молодой женой». Когда Плетнев понял, о чем в письмах идет речь, он до смерти перепугался и переписку тут же прекратил.
Теперь, когда мы, благодаря А.Баркову, знаем, каков был замысел «Евгения Онегина» и что по этому замыслу «Онегин» – вполне законченная вещь, мы понимаем, что и стихи Пушкина «Ты мне советуешь, Плетнев любезный, Оставленный роман наш продолжать…» – скрытая ирония. Таким образом, слова Пушкина «Как им сказать, что все шутка» (в то время как «диплом» был отнюдь не шуточной акцией, и кто, как не Пушкин, это понимал!) предназначались для нейтрализации предыдущей – и главной в этом разговоре – фразы «все оказалось правдой» и для успокоения Плетнева. Все это тоже могло быть сымитировано Лисуновым: книга Лациса вышла в 2003 г., книга Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», изданная в 1998 г., с тех пор стоит в Интернете, а книга Лисунова «Последняя мистификация Пушкина», откуда и взята глава «Судное дело» вышла в 2004 г..
Слова «Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму.» – пересказ комплимента Пушкина Плетневу, сделанного, чтобы тот не обиделся на неприсылку ему «диплома». Плетнев, испугавшись по получении такого «диплома», мог поступить и непредсказуемо, – потому-то Пушкин его и обошел при рассылке. Теоретически Лисунов мог и это «вычислить».
Затертое имя. Да, Плетнев вполне мог по горячим следам разговора записать имя, но тут же, испугавшись (или перепугавшись позже, когда познакомился с «дипломом»), его затереть, а «записку» спрятать в книгу. Но тогда это не могло быть никакое другое имя, кроме имени царя (не имени же Дантеса мог испугаться Плетнев!) – а это исключает возможность мистификации со стороны Лисунова: ведь он, как и Королев, рассматривает пушкинскую дуэль с традиционной точки зрения – как следствие взаимоотношений Натальи Николаевны и Дантеса. Этому противоречит и фраза «записки» «N лезет к нему в душу и постель», имеющая отношение к царю, но никак не к Дантесу: в общении с Пушкиным – как в непосредственном, так и через А.Смирнову-Россет Николай постоянно претендовал на душевное участие и покровительственную дружбу.
2. Однако даже если допустить, что Лисунов, мистифицируя, мог дать намек и на царя, есть в записке фраза, полностью исключающая возможность его авторства: это точно соответствующий ситуации, характерно пушкинский афоризм – «как бы ни шутить с судьбой, судьба шутит злее». Вот на это автор статьи – совершенно ему не в упрек – никак не тянет («Отпечатки пальцев не совпадают»); да и кто потянул бы? Если бы «записка» попала в книгу «Разговоры Пушкина», эта фраза уже давно стала бы крылатой. Нет, мы вынуждены возможность мистификации со стороны автора статьи «Судное дело» исключить и сделать вывод, что Лисунов держал в руках реальный документ, но не понял его содержания. («Свидетель не понял, что у него в руках была улика».)
3. Возможно, мистифицировал «букинист», сам или кто-то для него составивший эту «записку»? Но вся предыдущая аргументация годится и для «букиниста», а, главное, при полной безымянности мистификатора это бессмысленно. («У преступления нет мотива».)
4. Остается последний вариант: изложенное в записке было сказано кем-то из современников Пушкина, который знал не только о том, что Николай лезет к Пушкину «в душу и постель», но и об отношении Пушкина к Плетневу и о пушкинском авторстве «диплома», да к тому же был и по уму, и по литературному мастерству на уровне этого пушкинского афоризма. Мне приходит на ум имя только одного человека; а вам? («Автор и получатель писем – одно лицо».)
Так мы приходим к выводу, что записка могла быть написана только самим Плетневым, добросовестно зафиксировавшим сказанное Пушкиным. Тем не менее весь этот анализ приведенного Лисуновым текста не может стать строго научным доказательством пушкинского авторства «диплома рогоносца». Вот если бы можно было провести графологическую экспертизу текста, сравнив почерк автора записки (для такого анализа объема текста в записке достаточно) с почерком Плетнева, рукописи которого хранятся в Пушкинском Доме, и подтвердить, что записка написана Плетневым, – вот тогда «дежурным» пушкинистам пришлось бы признать это авторство, наступив на горло собственным песням про дуэль и смерть Пушкина.
Но записки, как я понимаю, у нас нет. К тому же даже тот ее текст, что приведен Лисуновым в журнале, и он же, приведенный в его книге, имеют разночтение в одном слове, что наводит на мысль, что текст записывался по памяти. Это объясняет и странности в изложении факта появления этой записки: «несколько лет назад», «один из моих знакомых», «покинуть страну». Похоже, сообразив задним числом, что записка чрезвычайно важна для понимания происходившего, Лисунов решил нарушить свое долгое молчание и ввести ее в научный оборот. Однако, с моей точки зрения, не называя фамилию «любителя русской словесности», судя по всему, забравшего записку с собой, Лисунов и сегодня покрывает его, таким образом участвуя в неблаговидном деле. Ведь в отечественном законодательстве, начиная с 1925 года, не было временной дыры, когда бы можно было этот «сложенный вдвое пожелтевший листок» вывезти за границу.
Самое же забавное в этой истории – то, что Лисунов не увидел в записке сказанное практически открытым текстом. В результате, повторяя аргументацию книги Петракова по поводу содержания «диплома», но сводя его не более чем к шутке, Лисунов неизбежно возвращается в избитую пушкинистами колею. Нет, как ни крути, а «без царя в голове» ни Королеву, ни Лисунову пушкинское авторство «диплома рогоносца» с любым вариантом романа между Натальей Николаевной и Дантесом совместить не удастся, и их догадки о происхождении этого «диплома» только запутывают их версии преддуэльной пушкинской истории.
ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
АНОНИМНЫЙ ПАСКВИЛЬ И ВРАГИ ПУШКИНА