http://discut1837.narod.ru/05.htm
АНДРЕЙ ЛИСУНОВ
СУДНОЕ ДЕЛО
Я не стал воспроизводить первую часть статьи А.Лисунова «Судное дело», опубликованную в журнале «Народное образование» (2004, №5), поскольку она представляет собой пересказ общеизвестных материалов из Военно-судного дела о дуэли Пушкина. Напомню только, что секундант Дантеса д`Аршиак уехал из России сразу после дуэли, не дожидаясь вызова следователя, Дантес был выслан (а вслед за ним – и Геккерен, даже без полагающейся в таких случаях аудиенции посланника у императора), а Данзас отделался двумя месяцами гауптвахты. Хотя первоначально члены комиссии пришли практически к единодушному мнению, что для уяснения причин дуэли необходимо поговорить и с Натальей Николаевной, кто-то (император?) оказал на них давление и запретил вызывать ее на допросы (в решении комиссии по этому поводу предлогом стало нежелание расстраивать супругу погибшего поэта). На самом же деле царь, прекрасно зная ее, не без оснований опасался, как бы она не сказала чего лишнего.
Об анонимке, полученной Пушкиным и его друзьями, почти и не вспоминали: она была упомянута только в заключительном Определении Генерал Аудиториата от 16 марта 1837 года. И немудрено: этот документ в руки следователям не давали, розыск его автора по высочайшему повелению был прекращен, и было сделано все, чтобы документ этот не попал в обращение. Военно-судная комиссия могла говорить о нем только по слухам. Но как раз все, связанное с этим «пасквилем», нас в первую очередь и интересует.
В.Козаровецкий
2
Но кто же тогда написал анонимный пасквиль – вопрос, которым уже более столетия задаются многие исследователи и почитатели таланта поэта! Способ появления этого документа и его содержание говорят о том, что автором его не был случайный человек. Он находился рядом с Пушкиным. Однако, как уже говорилось, ни Геккерены, ни Гагарин, никто другой из близких и дальних недоброжелателей поэта пасквиль не писал.
Несколько лет назад один из моих знакомых, владелец небольшого букинистического магазина и любитель русской словесности, зная, что я серьезно занимаюсь историей литературы XIX века, принес мне последнее прижизненное издание пушкинского «Онегина» 1837 года. Само по себе явление этой миниатюрной книги казалось чудом, но в ней хранился еще и сложенный вдвое пожелтевший листок, который особенно заинтересовал моего знакомого. В нем было написано:
«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он ни шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что N (здесь было затерто. – А.Л.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой (курсив мой – В.К.) – жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму.»
Кто писал эти строки и о ком шла речь? – пишет далее Лисунов. – Букинист считал, что ему посчастливилось найти записку Плетнева с описанием его встречи с Пушкиным на Обуховом мосту. Я не смог ни разубедить, ни уверить его. Он ушел, унося свой ценный груз, с тем чтобы вскоре покинуть страну, а я с тех пор стал временами возвращаться к его догадке и задаваться вопросом: возможно ли такое, чтобы поэт написал на себя анонимку? И какую:
«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И.Борх».
Безусловно, в самом явлении анонимки не было ничего оригинального. Идею мистификации могли подсказать поэту распространившиеся в это время в свете похожие дипломы, которыми молодежь задирала женатых мужчин.
…Для начала обратимся к результатам последнего исследования, проведенного Всесоюзным научно-исследовательским институтом судебных экспертиз.
В нем содержатся довольно неожиданные и особенно интересные для нашего случая замечания – в частности, в нем утверждается, что оба сохранившихся диплома, в том числе и адрес, написаны были одним лицом, человеком светского круга, но не французом, кроме того составителем и исполнителем «диплома», вероятнее всего, был один и тот же человек.
Все это очень подходит Пушкину: он был светским человеком, хорошо знавшим французский язык и способным из-за невнимательности допускать ошибки. И росчерк в конце обеих копий – в каждой из них разный = любимый пушкинский способ завершать рукопись. И уж если следовать этой мысли, то только поэту из всего круга подозреваемых лиц было безопасно выступать одновременно и составителем, и распространителем этого скандального документа!
Как же могла работать мысль Пушкина? Решил ли он просто развеселить друзей своей «находкой» или намеренно готовил им испытание – ведь интересно же понаблюдать за поведением «благонамеренных» Вяземских и Карамзиных в щекотливой ситуации – вопрос, которому, вероятно, суждено остаться без ответа/ Ясно одно, что для Пушкина, находившегося в сложном двусмысленном положении, шутка, даже столь сомнительная и тяжеловесная, могла послужить своеобразной отдушиной и поводом для откровенного объяснения с друзьями, которые старательно делали вид, что ничего особенного с поэтом не происходит.
Пушкин, конечно, говорил им о своих финансовых затруднениях, о том, что небольшое жалованье не позволяет ему сосредоточиться на написании одной «Истории Петра», и в то же время исторические занятия мешают доходному литературному труду. Но друзья Пушкина знали и человеческие слабости поэта. Вероятно, они советовали ему вести себя скромнее, исполнять придворные обязанности и тем добиваться милостей от царя, в том числе и материальных. Однако у подобного смирения была и оборотная сторона.
Об этом Пушкин говорил Нащокину, утверждая, что «царь, как офицеришка, ухаживает за его женою». И сам Николай в беседе с Корфом вспоминал подобные слова поэта: «…признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой».
Кроме того, существовала опасность и другого рода, сегодня почти невозможная. Дело в том, что внимание царя к замужней женщине в те времена не только не осуждалось, а, наоборот воспринималось обществом и супругами избранниц как своего рода «награда», сулящая им скорую карьеру и почести, а семье процветание:
«Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, – о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья». (П.Е.Щеголев, «Дуэль и смерть Пушкина», М., 1987)
Как это ни странно прозвучит сегодня, но «намек на царя», содержащийся в анонимке, нисколько не унижал достоинства поэта как светского человека. Складывалась парадоксальная ситуация – пасквилянт, если предположить, что он был посторонним лицом, принадлежавшим светскому обществу, – о чем говорит знание им французского языка, – вовсе не стремился обидеть поэта. Самое большее, чего он мог достигнуть, – это потешить себя иронией. Не случайно в обществе считали, что анонимка прямо или косвенно указывала на фигуру Дантеса, поскольку в противном случае поведение поэта не имело объяснения. Никто даже не упоминал имени Николая, на которого в действительности указывала анонимка, – и не только по незнанию ее подлинного текста, но и потому, что в голову не приходила мысль, будто Пушкин может обидеться на это.
Конечно, поэту одинаково была противна мысль о венценосном и кавалергардском «внимании». Он не искал себе заместителя (коадъютора – А.Л.) в чем бы то ни было. Но над «царской милостью» действительно можно было иронизировать, как иронизирует любой человек, достигший вершины, которая многим кажется пределом мечтаний и местом невероятных удовольствий, а на самом деле оказывается золотой иглой, наполненной опасным ядом.
Мы привыкли воспринимать диплом не только как орудие интриги, направленной против поэта, но и как единственный документ, безоговорочно оправдывающий смертельный выбор Пушкина. Лишиться такого документа нам кажется невозможным. Писать анонимку на самого себя – занятие хоть и неглупое, но все же неблаговидное.
Между тем Пушкин если и писал, то вовсе не анонимку, а полный иронии «шутовской диплом» и распространял его не среди незнакомых людей, а в дружеском кругу. А значит, для скандала этот документ не предназначался. Во всяком случае, наличие двух имен в «пасквиле» - Нарышкина и Борха – заставляет так думать.
Скандальная репутация четы Борх была известна всему светскому Петербургу и, без сомнения, не раз подвергалась насмешкам в карамзинском кружке. И надо же случиться, что выезжая на дуэль, поэт и Данзас встретили карету Графа! Пушкин сказал другу: «Вот две образцовые семьи (фр.), – и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, прибавил: – Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором».
Друг поэта, не посещавший великосветских салонов, все равно ничего не понял: что за мысли перед смертельной схваткой?! А вот любой член карамзинского кружка живо отреагировал бы на шутку! Только зачем поэт заговорил о человеке, подписавшем «диплом рогоносцев, не показалась ли ему случайная встреча напоминанием Провидения о неудачной мистификации, с которой начался путь на Черную речку?! Бывают странные сближенья…
История с Нарышкиным, составившая содержание «диплома», была более серьезной и по теме, и по смыслу. С «историей» Борха ее объединяло лишь одно, но очень важное свойство – она могла интересовать только определенный круг лиц, связанных с литературой. Александр I оригинально платил своему подданному за «пользование» его женой. Рассказывали, что Нарышкин приносил царю красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько сот тысяч, будто на издание повести, и подписывал его. Таким образом пасквиль намекал, что камер-юнкерство, и ссуды, и звание «историографа» – все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина. Согласимся, тонкая аллюзия, но, чтобы понять ее, надо было, как минимум, принадлежать к литературной среде, а как максимум – входить в литературный салон Софьи Карамзиной!
Только при чем здесь чета Борх? Его, живущего с форейтором, разве волновали измены жены? Подпись Борха могла бы оскорбить Геккеренов, увлеченных друг другом. Но если думать, что диплом писался с намерением серьезно оскорбить поэта, то явление Борха, даже с намеком на дальние родственные связи его жены с Натальей Николаевной, выглядело лишней, противоречащей основному содержанию пасквиля подробностью. И наоборот, если предположить, что диплом содержал самоиронию, то упоминание о Борхе оказывалось к месту: оно сигнализировало о «двусмысленном», шутовском характере документа. Сама ситуация, когда в компании рогоносцев секретарем работает гомосексуалист, напоминает анекдот!
Мысль подписать «диплом» именем Борха пришла к Пушкину, вероятно, вместе с идеей разослать мистификацию. Как обратить внимание друзей на свое бедственное положение, как преподнести шутку, отделив розыгрыш от провокации? Ну, конечно, – заверить диплом «рукой» известного в карамзинском кружке «аста». К сожалению, друзья поэта на это не обратили внимания! Для них «история Нарышкина» оказалась важнее «истории Борха»! Выходит, Пушкин оправданно подозревал друзей в показной морали?!
Закономерен вопрос: а был ли поэт склонен к подобным сочинениям? И тут самое время вспомнить мистификацию, написанную поэтом незадолго до смерти – 8 января 1837 года. Тогда «в оборот» попал сам Вольтер. И хотя не существовало никакого Дюлиса и философ не получал вызов на дуэль, «случайно найденное письмо» позволило Пушкину говорить о важном для него способе «заступиться за честь своего отечества».
При стесненных обстоятельствах поэт мог пойти и на более радикальные меры – подделать, например, официальную бумагу. В архиве Пушкина хранится подорожная, выданная двум крестьянам якобы его соседкой по имению – Осиповой. В свое время Л.Б.Модзалевский сделал ошеломляющее открытие, что билет с начала и до конца был написан Пушкиным, который под видом голубоглазого темно-русого двадцатидевятилетнего крепостного Хохлова Алексея хотел в начале декабря 1825 года пробраться в Петербург. Домбровский, знакомясь с этим документов, удивлялся мастерству поэту.
Стало быть, поэт в своем стремлении добиться чего-нибудь или отстоять принципиальную позицию не испытывал затруднений с выбором литературных и графических форм! Но вернемся к анонимке
Можно ли думать, что текст «диплома» по стилю принадлежит руке Пушкина? Вполне. Посмотрим запись «Из протокола лицейской годовщины» от 19 октября 1828 г.:
«Собрались на пепелище скотобратца курнофенуса Тыркова /по прозвищу кирпичного бруса/ 8 человек скотобратцев… и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину – Французу иже написасию грамоту».
Спустя восемь лет, в последнюю свою лицейскую годовщину, Пушкин начал вести протокол в той же манере, весьма напоминающей текст «диплома»: «Собрались вышеупомянутые Господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом…»
Традиционно центральное место в поисках анонимщика занимает так называемая вещественная деталь – особый сорт бумаги, на которой якобы были написаны копии диплома. Мысль эту подсказал властям сам Пушкин в письме к Бенкендорфу. Позже, старанием исследователей, она приняла стройный вид формулы, согласно которой поэт узнал от друга Яковлева, что бумага иностранная и по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Подозрение пало на И.С.Гагарина как раз потому, что он служил в дипломатической миссии. Правда, сам Гагарин легко отвел обвинение, но его довод никто не стал слушать, поскольку он разрушал «красоту» формулы:
«…Я действительно приметил, что письмо, показанное мне К.О.Р., было писано на бумаге, подобной той, которую я употреблял. Но это ровно ничего не значит: на этой бумаге не было никаких особенных знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня делали: я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу».
И тут нелишне напомнить другой не менее известный, хотя и не учтенный в дуэльной истории факт, что брат Натальи Николаевны, Дмитрий, как раз и занимался производством подобного рода бумаги и, в счет приданого сестры, снабжал ею поэта.
К ноябрю заказ поэта был выполнен. Об этом говорит ранее приведенное письмо Е.Н.Гончаровой от 9 ноября: «Вот, сударь мой, братец, какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас такой изготовить с такими же штемпелями, а также и меньшего формата для записок».
Выходит, дорогая почтовая бумага была в доме Пушкина! Вероятно, она произвела впечатление не только на сестру Натальи Николаевны. Возможно, поэт и сам на какое-то время был заворожен ослепительной белизной бумаги и сознательно использовал ее, чтобы «ослепить» друзей!
У поэта был скверный почерк. Ему не надо было специально коверкать его. Копии он переписывал печатными буквами – так было и понятнее, и не сразу выдавало пушкинскую руку. Но сам документ, как уже говорилось, поэт составил так, что на спокойную голову легко угадывался автор.
Кроме того, надпись на конверте с дипломом он написал прописью: «Александру Сергеичу Пушкину!. И запечатал его оригинальной печаткой с монограммой «АР», которую, учитывая, что письмо написано по-французски, можно было прочитать как начальные буквы «Alexandre Pouchkine».
По мысли Соловьева, после трагедии: «Для примирения с собою Пушкин мог отречься от мира, пойти куда-нибудь на Афон или он мог избрать более трудный путь невидимого смирения, чтобы искупить свой грех в той же среде, в которой его совершил и против которой был виноват своей нравственною немощью, своим недостойным уподоблением ничтожной толпе».
Но это был бы не Пушкин. Всякий человек хорош на своем месте, но и на своем месте он не лишен греха. В России было много духовных людей, посвятивших свою жизнь монастырскому труду. Пушкин – наше все, а значит, в нем должны были отразиться и наши российские противоречия. Умница Никитенко записал в своем дневнике:
«Дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком в его деревню. Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
– Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
– А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи – как собаку».
ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
МЕЛКИЕ БЕСЫ РУССКОЙ ПУШКИНИСТИКИ
АНОНИМНЫЙ ПАСКВИЛЬ И ВРАГИ ПУШКИНА